Рядом с мраморным столом стоит пюпитр с набросками и заметками по каждому этапу вскрытия. Комиссар подходит к другому столу, стоящему между дверью на террасу и витриной, где в мирном соседстве замерли рысь, филин и обезьянка: на нем — стеклянные и фаянсовые банки с какими-то химическими веществами и набор инструментов, похожих на хирургические, — пилы, скальпели, щипцы, иглы. Осмотрев все это, Тисон направляется к третьему столу — большому, с выдвижными ящиками, придвинутому вплотную к стене, на которой в самых естественных позах — совсем как живые: хозяин знает свое дело — расположились на жердочках фазан, сокол и ягнятник бородатый. А на столе под керосиновой лампой — какие-то бумаги и документы, которые комиссар просмотрел, старательно кладя каждый листок на прежнее место — заметки и выписки по естествознанию, наброски животных и прочее в том же роде. Верхний ящик заперт, ключа на виду не оказалось, и Тисон опять прибег к помощи своих отмычек выбрал самую маленькую, вставил в скважину, чуть нажал — и замок с тихим щелчком послушно открылся. Там, сложенный вдвое, оказался план Кадиса, какие продаются в любой лавке, а горожане любят держать у себя дома, чтобы отмечать, куда попали французские бомбы. Этот, однако, начерчен от руки, черной тушью, точно и очень подробно, а имевшаяся в правом нижнем углу масштабная линейка — в испанских варах и французских туазах. На полях карты обозначена широта и долгота, но не по меридиану Кадиса или Морской обсерватории на Исла-де-Леоне. Вероятней всего, Париж, думает Тисон. Французская карта. Профессиональная работа, похоже, сделанная на основе военных топографических съемок, да, вероятно, не просто похоже, а так оно и есть. Однако интересней всего, что владелец плана в отличие от прочих обывателей не ограничился тем, что нанес на план точки, куда попали бомбы. Все точки эти помечены цифрами и буквами и соединены карандашными линиями, которые образуют конус, вершина которого находится в точке, расположенной в восточной части карты — там, откуда с полуострова Трокадеро и бьет по городу французская артиллерия. Все вместе образует нечто вроде густой сетки радиусов и окружностей, начерченных с помощью инструментов, лежащих в ящике стола, — лекал, циркулей, угольников, большой лупы; там же — логарифмическая линейка и хорошая английская буссоль в деревянном футляре.

Комиссар некоторое время стоит в задумчивости над странным конусом, вершиной обращенным к востоку, с шифрованными надписями в кружках, которыми обведена каждая точка попадания. Стоит неподвижно, устремив глаза на план, и матерится еле слышно, но забористо, витиевато и цветисто. Все это беспорядочное на первый взгляд переплетение линий образует словно бы другую карту, наложенную на первую, и обозначает какой-то неведомый, зловещий город-лабиринт, который Тисон до сей поры не способен был увидеть ни наяву, ни в воображении. Город, который существует в иной действительности, определяемой тайными, непостижными обычному разуму силами.

Я возьму тебя, заключает он, вновь обретя хладнокровие. И после краткого колебания добавляет: «По крайней мере, шпион имеется. И он уже не выскользнет». Поискав еще немного, комиссар находит книжечку в клеенчатом переплете, а там — ключ к цифровому шифру, которым обозначена каждая из нанесенных на карту точек, с названием каждой улицы и точными градусами широты и долготы, с указанной в туазах дистанцией, помогающей высчитать расстояние от места падения бомбы до высоких зданий или иных заметных ориентиров, то есть сделать привязку к местности. Все это важно и весьма красноречиво, но взгляд комиссара снова и снова обращается к этим кружочкам, которыми обведены места падения. И наконец, словно в порыве вдохновения, схватив лупу, Тисон отыскивает на карте четыре точки — безымянный проулок между Санто-Доминго и Мерсед, венту Хромого, угол Амоладорес и Росарио и улицу Вьенто. Все они здесь есть, но ничем не отличаются от других, помеченных точно так же. Разве что по цифровому коду ключ от которого имеется в клеенчатой книжечке, можно определить, какие бомбы взорвались, а какие — нет. Те, что попали в эти четыре точки, взорвались, как, впрочем, и полсотни других.

Тисон, постаравшись все оставить в прежнем виде, задвигает ящик, отмычкой запирает его и на миг погружается в размышления. Потом подходит к полке с книгами, снимает одну за другой, перелистывает, проверяя, не вложено ли чего между страниц. И в напечатанном в Лондоне труде некоего мосье Мирабо, озаглавившего свое сочинение «Система природы, или Рассуждение о мире физическом и мире моральном», находит несколько абзацев, отчеркнутых на полях карандашом. Он без труда переводит их с французского, и вот один привлекает его внимание:

Комиссар, размышляя над прочитанным, собирается уже закрыть том, но наугад пролистывает еще несколько страниц и натыкается на еще один отмеченный фрагмент:

Тисон достает из кармана собственную записную книжку и заносит в нее обе фразы. Потом, взглянув на часы, убеждается, что слишком задержался здесь. Хозяин может вернуться с минуты на минуту, хотя комиссар в предвидении такого оборота принял известные меры предосторожности: следом за чучельником по городу ходят двое агентов, и как только тот направится домой, один из них, шустрый и быстроногий малый, должен примчаться сюда и уведомить. А Кадальсо с напарником караулят возле дома. В сущности, это излишне, потому что найденного плана вкупе с признанием Мулата достаточно, чтобы арестовать чучельника, предать его суду и по законам военного времени — удушить гарротой. Нет ничего легче — в эти дни, в этом городе, взбудораженном войной и слухами о вездесущих вражеских лазутчиках. Комиссар тем не менее не торопится с задержанием. Необходимо будет сначала еще кое-что прояснить. Подтвердить версии, проверить подозрения. Сам по себе и сейчас, по крайней мере, его мало интересует арест человека, который потрошит животных, отмечает карандашиком на полях сомнительные фрагменты в книгах и извещает французов о результатах их стрельбы. Сейчас нужно убедиться, нет ли чего-нибудь иного, параллельного тому плану, что сейчас снова лег в ящик письменного стола. Нет ли прямой взаимосвязи между хозяином этого дома, четырьмя разорвавшимися бомбами и четырьмя девушками, из коих три были убиты после взрыва, а одна — до. Не исключено, что связь эта потаенно пульсирует под треугольной паутиной карандашных линий, нависающей над картой с востока на запад. Поспешишь с задержанием — нарушишь замысел, и уже высветившаяся было отгадка опять — и теперь уже навсегда — померкнет, выскользнет из рук, оставив в них одного лишь лазутчика, прочие же сомнения никогда уже не сменятся уверенностью. Сегодня он не ищет этого ни среди застывших тел мертвых зверей, ни в ящиках и шкафах, скрывающих, быть может, разгадку тайн, которые уже довольно давно заставляют Тисона водить компанию с не знающими пощады призраками. То, за чем он гонится, — ключ к загадке, разгадать которую сперва казалось трудно, после убийства же на улице Вьенто — убийства, предварившего разрыв бомбы, а не последовавшего за ним, — и вовсе невозможно. Чтобы принять или отвергнуть эту идею, надо, чтобы на шахматной доске Кадиса все фигуры стояли на своих местах и могли бы действовать, свободно разыгрывая свои, изначально присущие им комбинации. Как сказал бы в этом случае профессор Иполито Барруль, вопрос требует определенных эмпирических доказательств. Лишить того, кто, по всей вероятности, убил четырех девушек, возможности совершить новое злодеяние — это, разумеется, общественное благо, это большая профессиональная удача и эффектный политический ход, это укрепит безопасность Кадиса и послужит торжеству правосудия. Но с другой стороны, это отрежет пути к познанию разума и его пределов. И потому Тисон предполагает терпеливо ждать, затаившись, застыв на манер одной из этих тварей, что смотрят на него сейчас стеклянными глазами со своих шестков и жердочек Следить за добычей, не спугнув ее, в ожидании новых бомб. Приманки в Кадисе хватит, за этим-то, в конце концов, дело не станет… И нельзя поставить мат, не потеряв сколько-то пешек. Так в шахматах не бывает.