Неожиданно солевару становится страшно. Не по-всегдашнему как в бою, когда пули жужжат совсем близко, и все поджилки подтягиваются, и ноет внизу живота в ожидании той паскуды, которая и уложит тебя вверх копытами. И не так, как бывает, когда пробирает медленный озноб перед неминуемой стычкой: тот страх хуже всех прочих — тогда все вокруг, даже если залито солнцем, становится грязно-серым, словно перед рассветом, и внутри что-то млеет и дрожит, неумолимо поднимаясь из груди к горлу и к самым глазам, заставляя дышать очень глубоко и очень редко. Нет, сейчас страх другой — какой-то мелкий и потому особо мерзостный. Стыдный. Стыдно ощущать это давящее стеснение в груди, от которого горек делается табачный дым во рту и так и тянет как можно скорее подняться и выскочить отсюда, добежать до дому, обнять жену и дочек. И ощутить, что ты не разъят на части, а цел. И жив.
— Ну а что там слышно насчет канонерки? — спрашивает Карденас. — Когда нам заплатят?
Мохарра в ответ только пожимает плечами. Канонерка… Два дня назад он был в интендантском управлении флота, снова требовал причитающуюся им награду. Уж и не вспомнить, в который раз, со счета сбился. Три долгих часа простоять столбом со шляпой в руках, а дождаться всего лишь, чтобы мрачный чиновник, уложившись в полминуты своего драгоценного времени и даже не поднимая на него глаз, высказался в том смысле, что, мол, надо запастись терпением и что в свой срок все будет. Что много, слишком много офицеров и солдат, месяцами ожидающих положенных выплат.
— Еще нет. Попозже, говорят.
Свояк глядит на него встревоженно:
— Да ты был ли там?
— Конечно был. И я был, и кум Курро ходил несколько раз. И неизменно одно и то же — буркнут что-то и отошьют. Большие, мол, деньги, а времена трудные.
— А что твой капитан Вируэс? Не может словечко замолвить перед кем надо?
— Он говорит, мол, это совсем не его дело, и помочь — ну никак.
— А ведь все были довольны, когда мы пригнали лодку… Сам адмирал жал нам руки. Помнишь, небось? И даже дал мне свой платок голову перевязать.
— Ты что, маленький? Когда припекает — совсем другое дело…
Карденас тянется ко лбу, словно желая ощупать разверстую рану, и за пядь до нее отдергивает руку, не донеся.
— Я ведь сюда попал из-за этих пяти тысяч…
Солевар молчит. Не знает, что на это ответить. В последний раз затягивается самокруткой, роняет ее на пол, растирает подошвой. Потом встает. Покрасневшие глаза Карденаса следят за ним с тоской. И безмолвным вопросом.
— Мы же все сделали как надо, — говорит он. — И ты, и я, и Курро с малым… А те французы, ты вспомни? Спящих… да в темноте… Ты, может, не объяснил начальству толком, как оно все было?
— Объяснил. Да не тревожься, все будет хорошо. Заплатят.
— Мы такие деньги заработали, — настойчиво продолжает Карденас. — И где ж они?
— Подождать надо… — Солевар кладет ему руку на плечо. — Дней несколько потерпеть еще, я так полагаю. Придут деньги из Америки, тогда с нами и разочтутся.
Но Карденас, уныло и безнадежно покачав головой, откидывается на бок на топчан, скорчившись, словно от холода. Воспаленные лихорадкой глаза неподвижно уставлены в пустоту.
— Они же обещали… Кто приведет лодку с пушкой — тому двадцать тысяч… Мы ведь за тем и пошли, разве не так?
Мохарра подбирает свое одеяло, платок и шляпу и меж рядами топчанов уходит прочь. Бежит от живых мертвецов.
В двадцати милях восточней мыса Эспартель ядро сшибает марсель с грот-мачты, и на палубу валится беспорядочное нагромождение канатов, дерева и парусины. Почти в тот же самый миг французский флаг ползет вниз.
— Шлюпку на воду, — командует Пепе Лобо.
Опершись о планшир на корме по правому борту, он смотрит, как под свежим левантинцем ходит на низкой волне захваченное судно. Эта средних размеров шхуна с тремя 4-фунтовыми орудиями по бортам, с прямыми, «греческими» парусами сдалась после кратчайшего боя — с каждой стороны сделали по выстрелу, не причинившему, сколько можно судить вот так, на глаз, особенного ущерба, — и пятичасовой погони, которая началась, когда на рассвете впередсмотрящий «Кулебры» заметил французскую шхуну, уходящую в открытое море. Сразу стало понятно: это один из неприятельских кораблей, когда надо — купец, когда надо — корсар, что регулярно захаживают в марокканские порты, доставляя всяческие товары на занятое французами побережье. Судя по курсу, каким шла шхуна, пока не обнаружила преследование, вечером она снялась с якоря в бухте Лараче с намерением уйти в океан, заложив широкую петлю на восток, чтобы разминуться с испанскими и британскими кораблями, патрулирующими Пролив, а потом отвернуть на север и под покровом, как говорится, темноты проскользнуть к Роте или Барбате. Теперь, как только починят марсель, а сколько-то человек из экипажа «Кулебры» перейдет на шхуну, чтобы управляться с парусами, путь ей лежит на Кадис.
Склянки отбивают два двойных удара. Рикардо Маранья, уже успевший в рупор прокричать несколько слов матросам и выслушать ответ, идет с бака на ют вдоль батареи 6-фунтовых пушек: четыре жерла во избежание сюрпризов все еще смотрят с левого борта на захваченный корабль.
— Команда из испанцев пополам с французами, хозяин — француз, — докладывает он с довольным видом. — Шли из Лараче, как мы и предполагали, трюмы под завязку забиты солониной, орехами, ячменем… Славная добыча.
Пепе Лобо кивает, покуда его помощник с обычным своим безразличием засовывает два пистолета за широкий кожаный пояс, стягивающий его черный бушлат, пристегивает саблю и отправляется к абордажной команде, которая с короткими кривыми саблями, ружьями и пистолетами собирается спускаться в шлюпку. Судно под таким флагом и с таким грузом в трюме всякий трибунал признает законным призом. Эта весть уже разнеслась по кораблю: экипаж «Кулебры», радостно взбудораженный богатыми трофеями, взятыми без единой капли крови, похлопывает Маранью и его людей по плечам.
Пепе Лобо раздвигает подзорную трубу, лежащую возле нактоуза, вжимает окуляр в глазницу, осматривает высокую узкую корму шхуны: команда складывает загромоздивший палубу марсель, убирает остальные паруса. Трое у бизань-мачты смотрят на «Кулебру» угрюмо и хмуро. Один — бородатый, в темном долгополом бушлате, в шляпе с узкими полями — по виду и ухваткам похож на капитана. За ним, на противоположном борту, молоденький матросик или юнга что-то швыряет в воду. Надо полагать, свод секретных сигналов, официальную корреспонденцию, французское каперское свидетельство или все это вместе. Лобо подзывает Брасеро, который по-прежнему стоит у пушек.
— Боцман!
— Есть!
— Передай — всей команде перейти на полубак. Предупреди — если выбросят в воду еще хоть дохлого таракана, дадим по ним залп!
Покуда боцман в рупор передает его слова, не исключая и дохлого таракана, капитан «Кулебры» смотрит, как спускают шлюпку. Призовая команда уже расселась по местам, разобрала весла, и Маранья оттолкнулся от борта. Пепе Лобо глядит теперь на невидимый марокканский берег — день ясный, горизонт чист, но расстояние слишком уж велико. Как только его люди займут шхуну, Пепе намеревается подойти к побережью поближе, упромыслить еще кого-нибудь — здешние воды хороши для охоты, — а уж потом сменить курс и отконвоировать добычу в Кадис.
— Мостик! Слева по носу парус!
Корсар задирает голову. Марсовый показывает на север.
— Что за судно?
— Двухмачтовое… Паруса большие, прямые, все подняты!..
Пепе Лобо беспокойно прохаживается под бизанью, покачивающейся вместе с гротом, частично взятым на гитовы. Потом по выбленкам влезает на планшир, раздвигает и поднимает трубу, стараясь уловить то мгновение, когда качка позволит плотно приставить окуляр к глазнице.
— Бриг! — оповещает впередсмотрящий у него над головой.
Это слово прозвучало всего лишь за мгновение до того, как Пепе Лобо и сам определил тип корабля, прямо-таки летящего к ним под свежим левантинцем. Действительно, бриг. Милях в пяти. Поставил кливера, марселя, брам-стеньги и бом-брам-стеньги, благо ветер бьет ему в левый борт. Флаг пока что различить нельзя, даже если он и есть, но это неважно. Лобо, зажмурившись, бормочет проклятие, снова открывает глаза и глядит в трубу. Да, кажется, это он и есть, гость непрошеный. Трудно поверить в такое невезение, хоть море и любит подобного рода штуки. То отвалит куш, то с носом оставит: и хорошо еще если так, а то ведь может случиться, что — и без него. Как бы с «Кулеброй» не вышло чего-то подобного.