На площади Сан-Антонио по-прежнему сущий потоп. Под цоканье копыт и ликующий гром оркестра, под свисающими с балконов — мокрыми, хоть выжми — флагами и желто-красными полотнищами процессия медленно удаляется. Комиссар, прислонясь к стене в нише портика, достает портсигар и закуривает. Потом с полнейшим спокойствием обводит взглядом людскую сумятицу вокруг, радостно взбудораженных, неистово рукоплещущих горожан. Всматривается в лица так пристально, будто хочет навсегда запечатлеть их в памяти. Это у него — чисто профессиональная предусмотрительность. Что бы там ни было, как бы ни распинались на дебатах в кортесах либералы или роялисты, сегодняшнее событие значит всего лишь, что вечная и неизбывная борьба за власть обрела иную, наиновейшую форму. Рохелио Тисон еще не позабыл, как совсем недавно во исполнение приказа начальства, именем старого короля Карла IV хватал и сажал людей, которые распространяли памфлеты, летучие листы и книги с теми самыми идеями, что переплетены сейчас в красный сафьян в руках губернатора. И одно он знает твердо: при французах или без них, при верховенстве ли самодержавного монарха или нации, с конституцией ли, без нее — всякому, кто будет править Испанией, понадобятся тюрьмы и полиция.
Под вечер обстрел усиливается. Присев за стол в своем ботаническом кабинете, согретом жаровней, Лолита Пальма слушает, как в свист ураганного ветра, в гул шторма вплетаются пушечные удары. И дождь хлещет с прежней силой, особенно когда завывающие порывы, пытаясь пробить себе дорогу через перпендикуляры улиц, швыряют его о стены, царапают им фасады. Кажется, будто весь Кадис качается в непрочном равновесии на кромке перешейка, связующего его с материком, и сейчас лишится своих башен, снесенных вихрем, и сам будет смыт лавиной дождевой воды, смешавшейся во тьме с валами, которые океан гонит через бухту.
Asplentum scolopendrium.Лист имеет почти фут в длину и два дюйма в ширину. При свете керосиновой лампы Лолита рассматривает его в сильную лупу с перламутровой ручкой, изучает ответвления, идущие параллельно друг другу и вкось от главного стержня. Это растение — очень красивое и хорошо известное еще с тех времен, как Линней первым описал его, — часто встречается в испанских лесах. В доме на улице Балуарте, на застекленной веранде, которую Лолита превратила в зимний сад, стоят в горшках два великолепных экземпляра этой разновидности папоротника.
Снова разрыв. Теперь — еще ближе, едва ли не в конце улицы Доблонес, но грохот смягчен стенами домов, тонет в шуме дождя и ветра: нынче вечером и шторм, и бомбардировка так яростны, что колокол на Сан-Франсиско, обычно оповещающий о каждой вспышке на французских батареях на Кабесуэле, не звонит. Лолита Пальма, безразличная к этому, кладет папоротник в альбом, меж двух листков папиросной бумаги, и, отложив лупу, трет утомленные глаза — кажется, скоро нужны станут очки. Потом поднимается и, пройдя мимо застекленных шкафов с гербариями, встряхивает серебряный колокольчик на маленьком столе. Тотчас появляется горничная Мари-Пас.
— Я хочу лечь.
— Слушаю, сеньорита. Сию минуту все приготовлю.
И опять грохот разрыва. Горничная, выходя из кабинета, бормочет «Иисусе» и крестится — спать она сегодня будет на первом этаже, где всегда ночует прислуга при сильных обстрелах, — а Лолита долго стоит неподвижно, заслушавшись воем ветра, стуком капель. Много лампадок и свечей будет зажжено нынче в домах моряков перед образами.
В зеркале, висящем за открытой дверью в коридоре, она видит себя: собранные узлом волосы, серое домашнее платье — простое, украшенное лишь кружевами на круглом воротнике и манжетах. В коридоре полутемно, а керосиновая лампа горит у нее за спиной, и оттого Лолите кажется, будто она видит не собственное отражение, а старинный портрет. Повинуясь побуждению, возникшему поначалу от чистого кокетства, но тотчас вслед за тем придавшему ее движениям задумчивую плавность, она закидывает руки за голову и замирает в этой позе, пока не убеждается, что — да, и в самом деле похоже на те потемневшие от времени портреты, которые чуть видны в сумраке ее дома рядом со старой мебелью и милыми фамильными мелочами. Это облик безвозвратно минувшего, тенью среди теней скользящего по спящему дому.
Лолита Пальма резко опускает руки, отводит глаза от зеркала. И стремительно, будто подгоняемая острой надобой, бросается к окну на улицу, яростным толчком настежь распахивает его, чтобы ветер швырнул в лицо пригоршню дождевых капель.
Молнии полосуют город. Зарницы раздирают черное небо, и грому вторит канонада — каждому залпу французской артиллерии невозмутимо и мерно отвечают пушки с форта Пунталес. Рохелио Тисон, в провощенном каррике и клеенчатой шляпе, старательно огибая лужи, натекшие с плоских крыш, обходит улицы в самой старой части города. Праздник продолжается в тавернах и харчевнях, где кадисский люд, еще не разошедшийся по домам, отмечает знаменательный день. Из-за дверей и окон доносится до комиссара звон стаканов, пение, музыка и крики «ура, конституция!».
Грохнуло совсем близко — на площади Сан-Хуан-де-Дьос. На этот раз бомба разорвалась, и от взрывной волны вздрогнул влажный воздух, задребезжали стекла. Тисон представляет себе, как французский капитан — теперь он его знает в лицо — наводит жерла своих пушек на город в тщетной попытке омрачить жителям Кадиса их радость. Любопытный субъект этот капитан Дефоссё. Тисон, кстати сказать, свою часть странного договора выполнил. Три недели назад, приведя в действие разнообразные пружины и убедив с помощью соответствующих сумм нужных людей, комиссар добился, чтобы вместе с очередной партией пленных и под видом одного из них переправили на другой берег бухты и чучельника Фумагаля. Верней сказать, то, что осталось от него — тень, в которую он, изможденный, еле держащийся на ногах, превратился после длительного пребывания в подземелье на улице Мирадор. Держит слово и француз. Как подобает порядочному человеку. Уже трижды в определенные загодя дни и часы пущенные им бомбы падали примерно там, где Тисон ожидал; но до сей поры иного эффекта, кроме двух разрушенных домов, четырех раненых и одного убитого, пока не произвели. И всякий раз в окрестностях предполагаемого очага поражения оказывался комиссар со свежей приманкой — из-за войны и нужды в молоденьких уличных девицах недостатка нет, — однако тот, в ком можно было бы заподозрить убийцу, так и не появился. Да и установившаяся в последние дни погода с дождем и ветром не с востока мало способствует успеху. И одержимость хоть и не мешает комиссару сознавать, что он строит на песке, а потому и не тешит себя иллюзиями, пока не дает и признать поражение. Ибо Тисон полагает, что выходить на ловлю все же лучше с сетью, пусть и самой плохой, чем с пустыми руками. С другой стороны, он так много кружит по городу, так зорко всматривается и чутко вслушивается, так тщательно сопоставляет уже известные обстоятельства с подобными им, но пока еще неведомыми, что проникся странной уверенностью, вообще определяющей в последнее время все его шаги и поступки, — уверенностью, что сумел установить некое взаимоотношение мест, которое считает весьма благоприятным для того, чего он ждет. Ждет и жаждет. Метод сложен, почти иррационален, и даже сам Тисон не до конца уверен, что он даст плоды. Прошлые впечатления вперемежку с необъяснимыми наитиями влекли его к этим заброшенным домам, дворам, складам, на пустыри, защищенные от нескромных глаз, на перпендикулярные друг другу улицы, где так легко спрятаться и исчезнуть, где ветер всегда при определенных обстоятельствах ведет себя одинаково и где Тисона от внезапного отсутствия воздуха, запахов, звуков, подобного тому, как если бы он на мгновение вдруг попал в полный вакуум, снедала острейшая тревога, — а о том, было это чувство физическим, реальным или же плодом самовнушения, он до сих пор не может сойтись во мнениях не только с Баррулем, но и с самим собой. Распроклятые вихри — или как их там еще называют, — смерчи ужаса чужого и своего собственного. Сомнению не подлежит одно: при имеющихся в распоряжении комиссара средствах невозможно накрыть все эти места одновременно. Более того — он не уверен, что учел в своих расчетах множество иных, схожих мест. Однако ему под силу — и он уже делает это — установить наблюдение в произвольном, наугад выбранном месте. Если продолжать сравнение с рыбаком, то — закидывать сети не там, где непременно будет улов, но там, куда, по его представлениям, может заплыть рыба. И каждый день, с приманкой или без нее, Тисон бывает в этих местах, предварительно изучив на плане и вытвердив накрепко каждый их уголок и закоулок, расставляет там своих людей, выспрашивает своих соглядатаев и агентов, обостряя их бдительность умелым и действенным сочетанием посулов и угроз.